Нахзац Письмо в бутылку

Право на смерть

Сен 10, 2016 Переплет

Сегодня не такой легкий день и нелегкая тема. Всемирный день предотвращения самоубийств.
Последнюю неделю я размышляю над страшными правилами Яноша Корчака, его
«Magna Charta Libertatis» («Великая хартия свободы»):

«Внимание! Или мы сейчас договоримся, или навсегда разойдемся…
Я призываю к magna charta libertatis, к правам ребенка. Быть может, этих прав больше, но я выделил три основных:

1 . Право ребенка на смерть.
2. Право ребенка на сегодняшний день.
3. Право ребенка быть таким, какой он есть» (‘Как любить ребенка»).

Первую максиму Корчака обычно обходят молчанием — слишком она предельна, слишком беспощадно она утверждает самость ребенка, но в конечном, философском смысле, он прав — именно право на смерть делает человека человеком. Корчак отстаивает свободу ребенка в настоящий момент, прямо сейчас, а выбор своей смерти — это одно из предельных проявлений свободы.
Нам невозможно, немыслимо признать это — мы с трудом можем отпустить и взрослых — вон какие бои вокруг эвтаназии происходят и будут происходить. Но когда человек стар или измучен неизлечимой болезнью, все же мы внутренне готовы допустить факт его смерти — подбирая оправдания. Пожил, помучился, ему будет легче.
Когда же уходят юные и маленькие, никакого оправдания найти мы не можем. От такого потрясения у людей уходила и вера.
Но нагим человек приходит и нагим уходит из мира, и умирает каждый сам.
Впрочем, Корчак парадоксален, он отталкивается от своего опыта, чтобы совершить прыжок мысли и тем самым этот опыт опровергает.
Так право на смерть становится у него правом на жизнь.

«Из страха, что смерть отнимет у нас ребенка, мы отнимаем его у жизни; не желая, чтобы ребенок умер, мы не даем ему жить» («Как любить ребенка»). Смерть выступает здесь синонимом внешней, страшной — и настоящей в своем ужасе жизни, от которой мы стремимся оградить ребенка и в которую так рвутся подростки.
«Сломаешь руку, попадешь под машину, собака укусит. Не ешь сливы, не пей cыpyю воду, не бегай босиком, не болтайся на солнце, застегни пальто, завяжи шарф. Вот видишь, не послушался. Погляди -вот хромой, а этот слепой. Помогите — кровь! Кто дал тебе ножницы??» («Как любить ребенка»).
Но «как он сумеет жить завтра, если мы не даем ему жить сегодня сознательной ответственной жизнью?» («Право ребенка на уважение»).

«Воспитатель, как надзиратель, хорошо знает, что от удара в глаз ребенок может ослепнуть, что всегда есть угроза, что тот сломает руку или подвернет ногу, но он помнит многочисленные случаи, когда ребенок едва не остался без глаза, чуть не выпал из окна, сильно ушиб, а мог и сломать ногу, хотя настоящие несчастья относительно редки, а главное — от них не застрахуешь» («Как любить ребенка»).
Корчак, разумеется, не скрижаль и заповедь, хотя, как человек, он был последователен в своей любви — до самой смерти вместе со своими воспитанниками.

Уходят юные — часто говорят «на взлете», но что для одного взлет, для другого — падение, а третьему — конец дороги, приехали. Мы судим о краткой жизни детей, прожив свою — куда более долгую, и нам кажется, что их страхи, обиды, потери и горести — мелочь и пустяки. И мы утешаем, а на самом деле обесцениваем полноту жизни ребенка своими пустыми фразами. А у человека трех лет мир рухнул, когда сломалась любимая машинка и ему неважно, что будет потом — машинка вот здесь и она больше не едет, понимаете, и не поедет вообще. Разрушая вещи, ребенок познает свои внешние пределы. Разрушая отношения, взрывая себя изнутри — подросток познает пределы внутренние. А мы стоим — сверху, и смотрим усталым взглядом сфинкса, которому надо платить за свет и газ. Как скучно в наших эмпиреях, как холодно.
Как жаль, что для взрослых нет своих взрослых — которые бы сказали — пустяки, ушел любимый человек, будет новый, умер дед — так это со всеми бывает.
Нашу жизнь не обесценивают так, как мы обесцениваем жизнь своих детей.
Да, да, не все, не всегда, говорю за себя…

В этой колонке я хотел рассмотреть — бегло — две неоднозначные, но достойные внимания рукописи, взяв Корчака, как планку понимания, до которой, конечно, не дотянуться, но надо стараться. Попробовать помыслить из «точки Корчака», позаимствовать его парадоксальный взгляд, подышать заемным густым воздухом его философии, пошелкать костяшки на гамбургских счетах.
Обе эти книги посвящены теме подросткового суицида — теме, почти табуированной в нашем обществе. Оторопь, отторжение, страх — первая реакция на эти темы, если они вдруг всплывают в контексте детской литературы. Недавно я имел очень показательный разговор с известным русским фантастом, человеком умеренно-консервативным, но далеко не глупым.
Писатель вместе с читателями своей страницы коллективно осудил, разумеется, стремление писать для детей и подростков на темы острее кайенского перца (речь шла не только о суициде, но и наркотиках и ЛГБТ). Аргументация его неглупой аудитории мало отличалась от аргументации публики, приходящей на ток-шоу Первого канала — предсказуемый спектр мнений колебался от «мы выросли на Жюль Верне и прекрасно себя чувствовали» и «мои дети читают правильные светлые книжки» до «не надо марать наших детей грязью» и «руки надо оторвать таким писателям».
Пока не оторвали, спешу наколотить колонку.
Понятно, что в таких ситуациях неподготовленный читатель испытывает страх — чаще всего от того, что сам, будучи взрослым, не отрефлексировал понятие смерти. А тут и концепция идеального невинного детства (корнями из наскозь ханжеской викторианской эпохи), подхваченная советским детлитом и отказ от индивидуалистической, частной смерти в пользу смерти общественно-полезной (летят самолеты, привет Мальчишу и Вале-Валентине, у которой тлеет скарлатины смертный огонек — эти книжки уже не в топе, но интенции-то в культуре остались) и естественный возрастной консерватизм — в общем, коктейль замешивается неслабый.
Хватанув его, взрослые и спешат отказать детям во всякой субьектности — ребенок объект воспитания, продукт образуемый школой и семьей, а не отдельная от папы и мамы личность. С подобным пониманием детства — как ничем не ограниченного права володеть и править своим ребенком, Корчак беспощадно расправляется в «Как любить ребенка», лучше него не скажешь. Лучше к книжкам.

Итак, рукопись первая, которая вот-вот станет книгой в издательстве «Время» — «Пока я на краю» Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак. Авторский дуэт представлять не надо, все, кто следит за нашим детлитом, прекрасно знакомы с их книгами.
Эта свежая книга Андрея и Евгении и, по отработанной технологии, они перед публикацией запустили ее в бета-тестирование (пример открытости и грамотной работы с аудиторией, достойный подражания, кстати) — для вычитки и поиска различных нестыковок. Я постараюсь не раскрывать весь сюжет, хотя спойлеры неизбежны. По словам авторов, они работали над этой книгой последний год.
Книга рассказывает история девушки Аллы, попавшей в сети тайной группы, которая подталкивает детей к самоубийству. По ходу повествования оказывается, что группа не подталкивает, а наоборот спасает. Затем следует очередной сюжетный поворот и оказывается, что глава группы Яков — гуру и гениальный психолог, вытаскивая детей из петли, «навешивает» им разнообразные психологические крючки, с помощью которых затем ими манипулирует, удовлетворяя таким образом свои извращенные амбиции. Героиня Якова, разумеется, побеждает — с помощью окружающих и папы-полковника МВД. Впрочем, без неизбежных смертей второстепенных персонажей не обходится. Легкий, простой, точный текст, который свободно укладывается в пространство понимания даже плохо читающего ребенка (это вообще одно из больших достоинств книг Жвалевского и Пастернак, они умеют писать легко и увлекательно, прицельно в аудиторию)
Если бы тема книги была иной, я бы просто посетовал на некоторые сюжетные недочеты (героиня влезает в окно к знакомой, которая хочет покончить с собой и сидит запертая в комнате, в пограничном состоянии — но с собой не кончает, хотя окно открыто?), указал бы на недостоверность всесильной тайной группы — откуда у них такие ресурсы, чтобы по полгода и больше готовить детей к фальшивым суицидам, и как удается обеспечить скрытность всех их манипуляций, заметил бы, что сам портрет Якова — главного антогониста, несмотря на яркие черты, тоже написан небрежно, усомнился бы в этических акцентах, которые расставлены во взаимоотношениях Аллы и Веры — девушки, которая хочет покончить с собой из-за «неправильной» ориентации. Но в целом книгу бы похвалил и поставил бы в списки чтения для своих учеников.
Если бы не тема.
Сценарист в соавторах явно побеждает писателя. Местами кажется, что читаешь литературный сценарий, а не художественную прозу. Сюжет лих, и героиня всех и все одолевает — и свою полноту (подгоняя свое тело под стандарты общества, кстати) и злодея-психолога. Но как раз права быть собой герои лишены. Права на ошибку. Права на свои действия. Как Яков ведет подростков сквозь ткань повествования, дергая за ниточки, так и авторы дергают самого Якова и всех остальных, расставляя реплики и действия в нужных местах.
Повторюсь, бог бы с ней — со сделанностью книги, мастеровитых книг у нас мало и книжка увлекательная, но беда в другом. Эта книга — для благополучных детей, перед которыми едва ли встанет всерьез этот выбор — уйти или остаться. И никакие консультации психологов не помогут подняться над сюжетным аттракционом, если не цепляется главный нерв отсутствия желания жить — потому что жить не из чего. Нет сил, и ты падаешь, как отработанная ступень ракеты — потому что в тебе выгорело все топливо. Героев этой книги оттащили от края произволом авторов (а кого-то не оттащили) — и в этом главный ее провал. Не знаю, сможет ли она помочь человеку в действительно пограничном состоянии, в лучшем случае это будет плацебо. В худшем книга может вызвать отторжение, боюсь.
У меня был сходный опыт жгучего, страшного разочарования в книгах — хотя, конечно, он не сравним с ситуацией суицида.
Мне было тринадцать, я был одиноким неловким книжным подростком в очках с чудовищными линзами. Бесконечно одиноким человеком, живущим в книгах. Дышащий книгами. Бредящий ими. И конечно, я упивался Крапивиным (а он, пожалуй, квинтэссенция концепции идеального детства и одновременно ее преодоление) — его героями, сильными и смелыми, честными и справедливыми, красотой их поступков, их мужеством перед лицом подлого и пошлого взрослого мира. Страницы его книг резали пальцы — от того, что рядом со мной нет таких друзей.
Пока однажды, резко, я не осознал, что в моей жизни их не будет. Что таких, светлых, с распахнутыми глазами, в шортиках и сандалиях, рядом с которыми я чувствовал себя бесконечно тяжелым, толстым и неуклюжим — что таких их не существует. Сила разочарования, которое меня потрясло тогда, ощущается до сих пор.
Понятно, что всякий опыт субъективен, и кому жемчуг мелкий, а кому суп жидкий. Но все же, я рискну предположить, что если уж браться за тему суицида,то писать ее надо некоторым жгучим комком между сердцем и гортанью, а не умом. С правом на собственную ошибки и промахи (и плевать, что скажут психологи) , и с надеждой, что художественная правда твоей истории — если ты будешь только ей верен, вытянет тебя из фальши и натужного оптимизма.

Вторая книга достойна внимания даже больше, чем книга Жвалевского и Пастернак. Это рукопись Аделии Амраевой «Я хочу жить!» (лауреата Крапивинской премии 2015 года). К сожалению, хотя книга Амраевой была написана раньше, она до сих пор издателя не нашла.  Их трудно сопоставлять, несмотря на общность темы. «Пока я на краю» — повесть, а «Я хочу жить!» -полновесный роман, с сюжетными линиями, их переплетениями, вставными историями — один образ старика, сажающего сад, чего стоит, один из самых светлых в книге.

Книга Амраевой очевидно художественно сильнее и цельней, чем «Пока я на краю» — здесь и  плотный казахстанский колорит — которого нет в «Пока я на краю» — там присутствует некий условный большой город условной России, неплохая работа с мелкими деталями — видно, что автор долго с книгой работал, и не зря. Истории двух подростков — мальчика-мажора Ратмира и девочки из бедной семьи Саиды, идут пунктиром, пересекаясь и сливаясь в одну в финале. У каждого из них есть причины покончить с собой (хотя, надо заметить, в суицид Ратмира с самого начала верится меньше, чем в проблемы Саиды, возможно, потому что это одна из первых больших книг Амраевой, женские образы и образы стариков ей удаются лучше, чем мальчишеские). Отличные второстепенные персонажи, хорошая фактура работы больницы и «Скорой». Проблемы с семьями. Проблемы с друзьями. Непонимание и давление общества. Прекрасная музыкальная (по мне, так даже избыточная)  линия с мюзиклами и музыкой, в которой живут дети.
Конечно, есть проблемы в описании персонажей, навязчивое повторение некоторых деталей — но это убирается хорошей редактурой, если есть ткань текста. В «Я хочу жить!» она есть и плотна. Есть и нерв — дергающий, ноющий и затихающий, есть погружение в мелкую (на наш взгляд) воду подростковой жизни, которая оказывается иногда пострашнее Марианской впадины. Есть правдоподобные конфликты и взрослые, которые ведут себя иногда глупо и нелепо, но достоверно. А иногда оказываются вполне нормальными.

Достоинств  у романа много и почему он до сих пор не издан, не понимаю. Единственное, что меня смущает и мешает безоговорочно поставить его на первое место в сравнении с — это вставная мистическая линия с мальчиком-призраком Иво, который является спасти Ратмира и Саиду. Линия гораздо менее достоверная и эфемерная (хотя, с другой стороны, как еще должно выглядеть жизнеописание призрака и его воспоминания — призрачные в квадрате по сути?)

Здесь возникает тот же бог из машины, что и в «Пока я стою на краю». Стремясь вытянуть героев из ситуации суицида, авторы вынуждены подыгрывать, вынимать лишний туз из рукава — у Жвалевского и Пастернак отец-полковник МВД, который все разруливает, что Алла недорулила — хотя и она уже крута к концу книги, у Амраевой все тоньше, неуловимей — призрак, шепчущий советы, упорно сшивающий разорванную жизнь несчастных детей, пока наконец, прореха не оказывается залатанной.
Но все равно — и там, и там, герои выбираются из тупика с внешней помощью. Что делать человеку, который прочтет книги, оглянется вокруг и поймет, что его спасать никто не собирается, я не знаю.
Быть может, прозрачный и нежный образ Иво его сможет поддержать. Все-таки призрак почти не существует, его можно выдумать для себя, спрятаться в эту игру и тем спастись, переждать страшное время, пока не появятся силы. Это самый загадочный и ненужный персонаж, кажется, убери его — и текст станет плотнее, достовернее и герои найдут силы жить в самих себе. Но я примеряю редакторские ножницы и понимаю, что вырежи его — и текст будет совсем другим, и писать его должен другой человек. Иво — призрак, который видят только те, кто на краю, кто готов шагнуть за черту. В каком-то смысле он олицетворяет тот инфернальный сквозняк, от которого ничем не укрыться.  Да, слишком искусственно он внедрен, слишком нарочито вставлена средневековая линия, слишком она детская — в плохом смысле, мечта о невидимом друге, единственном, кто тебя понимает. И от того трогательная.
Но в обоих книгах мне не хватало настоящей, кровоточащей поэзии, которая рождается, когда нет выхода — быть может потому, что авторы решили обязательно спасти главных героев (хотя Амраева все же кинула свое копье дальше — и почти попала). А стало быть, как только замысел пустил корни, весь сюжет подстроился под него и планка уже упала.
Вытянуть такую книгу почти непосильная задача. Я бы не взялся — и потому салютую тем, кто рискнул.
Один французский летчик в такой ситуации убил своего героя. Точнее, он дал ребенку реализовать свое право на смерть — одинокую смерть в пустыне под звездами. Так появилась одна из самых поэтичных, страшных и светлых книг двадцатого века, от которой очень хочется жить.
Правда, она совсем не детская.

Алексей Олейников