Проблема

Детские книги о репрессиях: часть вторая

Ноя 03, 2016 Переплет

«Есть ужасы, – писал Томас Карлейль в «Истории Французской революции», — о которых следует узнавать только из документов». И добавлял: на языке оригинала.
Наша страна в двадцатом веке пережила ужасы репрессий и ужасы войны, но их осмысление складывалось принципиально по-разному, хотя в обоих случаях под сильнейшим давлением государственной идеологии. Память о репрессиях, семейная и социально-историческая, была полностью исключена из жизни советского школьника.
В середине девяностых годов психологи Катарина Бейкер и Юлия Гиппенрейтер начали исследовать влияние сталинских репрессий на жизнь семей, проведя глубинные интервью третьего поколения, то есть внуков репрессированных:

«Большинство внуков узнали правду много лет спустя после амнистии. Если некоторые остро возмущались долгим сокрытием от них правды, то другие, видимо, привыкли быть безразличными к истории семьи. По словам испытуемой: “Копать корни было не принято, вдруг докопаешься до чего-нибудь не того…”» (Катарина Бейкер, Юлия Гиппенрейтер. Влияние сталинских репрессий на жизнь семей в трех поколениях. – В кн.: Обыкновенное зло: исследование насилия в семье. – М.: Едиториал УРСС, 2003. С.56–57).

Образ войны, напротив, был важнейшим компонентом идейно-патриотического воспитания. Но реальная жизнь семьи в военные годы тоже оставалась скрытой от детей, потому что понимание военного прошлого всецело принадлежала государственной идеологии. Произведения о войне были включены в школьную программу по литературе, рассказы и повести о подвигах пионеров-героев активно использовались во внеклассной работе. Но все эти сочинения были далеки от правды. Иногда это вынуждены были признавать сами писатели. Александр Фадеев, автор романа «Молодая гвардия», оправдывался в письме к родственникам «молодогвардейцев»:

«Хотя герои моего романа носят действительные имена и фамилии, я писал не действительную историю «Молодой гвардии», а художественное произведение, в котором много вымышленного и даже есть вымышленные лица. Роман имеет на это право» (История русской советской литературы (40–70-е годы). – М.: Просвещение, 1980. С.172)

В литературе для детей о болевых точках нашего общего прошлого сложилась парадоксальная ситуация. В произведениях военно-героической тематики считается полностью допустимым переиначивать установленные факты и добавлять «много вымышленного», словно авторы таких сочинений следуют подсказке Фадеева. Советская мифология пионеров-героев нисколько не забыта. Она активно живет в школе в тех же самых формах, которые использовались и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет назад. На «Уроках мужества», или на уроках «Чести и достоинства», или на классном часе «Дети поры военной», или в сочинениях «Я помню, я горжусь!». В последние годы вышли такие, например, книги, как: «Рассказы о юных героях» – М., 2015; Нина Ефремова. Юная подпольщица Зина Портнова. – СПБ, 2012. Но взрослые знают, что это именно мифология. Встает вопрос, знают ли это дети?
Произведения для детей, посвященные теме репрессий, появились только в последние годы, и в них проявилось такое разнообразие подходов к ее художественному решению, которое свидетельствует об активном и сложном поиске «языка», способного донести до детей трагическую реальность большого террора.
Типичная «патология» тоталитарных государств – потеря памяти, отмечает социолог и культуролог Томас Шерлок в исследовании «Исторические нарративы и политика в Советском Союзе и постсоветской России»:

«Потеря памяти принимает наибольшие масштабы в идеологически единых и организационно мощных тоталитарных режимах, просуществовавших более одного поколения. <…> Даже если режим не верит в собственную пропаганду, он все равно может попасть в ловушку своей риторики, отказываясь подвергать сомнению мифы, которые препятствуют самооценке» (М.:РОССПЭН, 2014. С. 28, 29).

Мне известна только одна публикация, в которой школьники восстанавливали реальную память своей семьи: расспрашивали бабушек и дедушек, переживших детьми оккупацию. Это книга «Дети войны», составленная Аркадием Глазковым и выпущенная в 2000-м году Смоленске Государственным педагогическим университетом (крохотным тиражом). Педагоги помогли ребятам составить вопросы, и внуки впервые услышали о том, что пережили их бабушки и дедушки – поколение, всю жизнь молчавшее о своем детстве. В книге несколько разделов: «Черные дни оккупации», «Помогали партизанам», «Детство в концлагере», «Приближали победу». Живые, страшные, далекие от мифологии свидетельства детской памяти о недетском опыте.
Социолог Борис Дубин отмечает:

«Десятилетие за десятилетием в советской России под глянцевой обложкой преемственности воспроизводился, консервировался разрыв поколений. Копились их взаимная глухота и агрессивность» (Борис Дубин. Между всем и ничем. – В кн.: Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России. – М.: НЛО, 2008. С.250).

Уходит наши прабабушки и прадедушки, пережившие детьми годы репрессий. Внуки так и не расспросили их о том, что они видели, чувствовали, понимали в тридцатые годы. Это и есть потеря памяти, обрыв связи в поколениях.
сахарный ребенокВ повести «Сахарный ребенок» Ольга Громова эту связь восстанавливает – тщательно и уважительно.
«Всё, что описано в этой истории, — правда?» Этот вопрос мне задают чаще всего» (с.154), – пишет Ольга Громова в послесловии «Не позволяй себе бояться», которое точнее было бы назвать «второй повестью», раскрывающей реальные подробности создания этого произведения, основанного на воспоминаниях Стеллы Дубровой, старшей подруги автора.

«Стелла Натановна, давайте издадим ваши воспоминания. Вот я обработаю записи с диктофона, запишу то, что вы ещё рассказываете… — Да ну, не надо. Будут очередные рядовые мемуары… кто их читать станет? Столько про это написано, и куда лучше! Знаешь, я о чём мечтаю? Сделай-ка ты из этого детскую повесть. Не для маленьких детей, а для подростков, кто уже что-то понимает. Чтобы как художественная книжка читалась. — Давайте займёмся, — загорелась я. — Я уже не смогу, — ответила она и вдруг строго добавила: — Пообещай мне, что ты это сделаешь. Через полгода её не стало» (с.159).

Отметим, что вопрос о правде встает чаще и настоятельнее всего, когда читатели говорят о произведениях, посвященных террору и репрессиям.
Когда же речь идет о произведениях военно-патриотической тематики, читатели готовы пожертвовать правдой: Вот, например, характерная реплика одного из читателей:

«tomorrow 14.05.2014 | 12:39. В детстве мы зачитывались книжками о пионерах-героях, представляли себя на их месте и верили, что тоже так смогли бы. Потом в прессе стали писать, что многие истории выдуманы советской пропагандой. Даже если это и так, то не вижу в этом ничего плохого. Мы хотели быть похожими на них, они были нам примером. На кого сегодня хотят быть походими наши внуки?» http://www.eg.ru/daily/politics/42586/

Как автор реплики ответит на вопрос внука: а это правда?
kozyreva coverАвтобиографическая повесть Марьяны Козыревой (1928-2004) «Девочка перед дверь» тоже получилась двухчастной: авторский текст и подробное редакторской послесловие Анны Димяненко и Илья Бернштейна, посвященное семье и судьбе Марьяны и главных персонажей ее произведения. Документальная, историческая правда скрупулезно соотносится редакторами с художественной правдой рассказанного в повести: «Соединение под одним переплётом художественного произведения, написанного на автобиографическом материале, с комментариями историка позволяет добиться объективности, действительно рассказать, «как это было», – ну или хотя бы приблизиться к истине, соединив художественное впечатление и знание».
large_%d1%81%d1%82%d0%b0%d0%bb%d0%b8%d0%bd%d1%81%d0%ba%d0%b8%d0%b9_%d0%bd%d0%be%d1%81Повесть Евгения Ельчина «Сталинский нос» получилась даже не двухчастной, а
трехчастной. Ее завершает послесловие автора «О страхе» и «Послесловие историка» (сотрудника общества «Мемориал» Бориса Беленкина). В обоих послесловиях поставлена проблема исторической правды в ее соотношении со страшными, фантастическими и абсурдистскими приключениями юного героя Саши Зайчика.

«Сталин давно умер, коммунизм не состоялся, и даже СССР больше нет, но от страха, который передавался из поколения в поколение, не так легко избавиться. Эта книга — попытка понять тот страх, которой был передан мне. Но эта книга — не автобиография. Это не историческая литература, а художественная, и поэтому не так уж важно, стоял огромный памятник Сталину в центре Москвы или не стоял, летали 1 мая самолеты над Красной площадью или не летали, читали гоголевский «Нос» в школе или нет. Все это сути дела не меняет. Что важно и что, я надеюсь, юные читатели почувствуют в книге, — это атмосфера страха, лжи и насилия над личностью, в которой жили их семьи не в таком уж далеком прошлом. Какими вырастут наши дети, неизвестно, и поэтому именно сейчас нам нужно сделать все возможное, чтобы прервать передачу страха из одного поколения в другое» (с.167).

Трагический парадокс состоит в том, что память поколений в советских семьях пресекалась, а страх передавался.
Юлия Яковлева в повести «Дети ворона» работает с темой репрессий и страха Дети воронанаиболее спорно – в сказочной форме. Маленькие герои превратятся в невидимок, встретят на своем горестном пути и говорящих птиц, и «живые уши» в стенах, и волшебную лестницу – фантастические подробности «оборотного Ленинграда», проявившегося в реальном. Но и здесь читатель предупрежден: «В основу «Детей ворона» положена семейная история автора».
Послесловия и «предупреждения» помогут школьникам осмыслить прочитанное. Но несомненно, что эти книги рассчитаны на чтение с родителями вместе. На то, что дети будут спрашивать, а родители отвечать.
Но готовы ли мы отвечать на вопросы детей об ужасах большого террора?

«Книги памяти – одна из опорных точек памяти о сталинизме. Эти книги, издающиеся в большинстве регионов России, образуют сегодня библиотеку объемом почти в 300 томов, – отмечает Арсений Рогинский, председатель общества «Мемориал». – В них содержится в общей сложности более полутора миллионов имен казненных, приговоренным к лагерным срокам, депортированных. Это серьезное достижение, особенно если вспомнить сложности доступа ко многим нашим архивам, хранящим материалы о терроре. Однако эти книги почти не формирует национальную память. Во-первых, это – региональные книги, содержание каждой из которых по отдельности являет собой не образ национальной катастрофы, а, скорее, картину «местной» беды. Во-вторых, это – почти не публичная память: книги выходят крошечными тиражами и не всегда попадают даже в региональные библиотеки. Сейчас «Мемориал» разместил в Интернете базу данных, которая объединяет данные Книг памяти, пополненные некоторыми данными МВД России, а также самого «Мемориала». Здесь более 2 миллионов 700 тысяч имен. В сравнении с масштабами советского террора это очень мало, на составление полного списка, если работа будет продолжаться такими темпами, уйдет еще несколько десятилетий» (http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?level1=main&level2=articles&textid=2429)

Правду мы знаем, материал у нас есть. Но готовы ли мы отвечать детям?

Елена Иваницкая


Заглавное фото с сайта Полавкам.ру