Виктор Лунин. «Заходер и другие»
70-ые годы были сложными для тех, кто хотел заняться литературой. Те послабления, тот лёгкий либерализм, которые были допущены сразу же после оттепели пятидесятых, исчезли, испарились без следа. В литературе вновь были довольно сильно закручены гайки, в таком состоянии она оставалась вплоть до перестройки. И на детские издательства, а их в то время было всего два на всю страну («Детская литература» и «Малыш») давление сверху было едва ли не сильней, чем на взрослые. Опять, как уже не раз бывало, в основном публиковались классики, а так же те, кто успел войти в литературу в предыдущие годы и ничем не скомпрометировал себя в глазах партии и органов. Новые имена допускались необычайно редко. Тут кстати вспомнить, как году в 1984, незадолго до перестройки, на одном из собраний в Союзе Писателей Сергею Михалкову, докладывавшему о состоянии детской советской литературы, задали из зала вопрос:
— Кого бы вы могли назвать из наших молодых детских поэтов?
И Михалков, нимало не смутившись, ответил:
-Заходера и Берестова.
А ведь первому из них в это время было шестьдесят шесть, а второму – пятьдесят шесть лет! Никого другого Михалков не смог вспомнить, и это было не случайно. Ибо в чиновничьей — писательской, издательской и госкомитетской — среде культивировалась мысль, что новые писатели и поэты — все до единого — хуже предыдущих, и от них неизвестно чего можно ждать.
К счастью, я, тогда только начавший писать детские стихи и, конечно, мечтавший увидеть их напечатанными, был весьма далёк от литературного мира, и потому о возможных будущих сложностях и неприятностях ещё не задумывался. Видимо, это мне и помогло.
Итак, первый раз я попытался показать свои детские стихи в 1969 или 1970 году. И эта моя попытка закончилась плачевно. Друзья нашего дома Лёва и Ляля Гартели приятельствовали с Яковом Акимом, тогда уже считавшимся классиком детской литературы. Узнав, что я сочиняю, и, скорее всего, желая, отвратить меня от этого никчёмного занятия, они передали Якову Лазаревичу несколько моих стихотворений. Спустя две недели Ляля вернула мне крохотный листок, вроде блокнотного. С одной его стороны Яков Лазаревич корявым почерком бегло указал на мои огрехи, с другой — вынес вердикт: «Плохо! Писать противопоказано». Честно говоря, после такой отповеди я впал в уныние и полгода не мог подойти к письменному столу. (Не могу удержаться и не рассказать, что спустя шесть лет издательство «Детская литература» передало Акиму на внутреннее рецензирование рукопись моей первой детгизовской книжки «Я видела чудо». Яков Лазаревич про меня, конечно же, не вспомнивший, написал на редкость доброжелательную рецензию и через несколько дней позвонил мне и пригласил вместе с женой в гости. Сразу же возникли отношения дружеские и доверительные. Да, в то недемократическое время он был мэтр, но мэтр демократического толка. А о той злополучной истории я напомнил ему лет через десять.
« Что ж! У всех бывают ошибки», — сказал, усмехнувшись, Яков
Лазаревич).
Но желание сочинять всё же перевесило. Написав два десятка новых стихотворений, я вновь подумал, что было бы неплохо прежде, чем идти в издательство, обсудить их недостатки с кем-нибудь из понимающих это дело. Ведь я всё время варился в собственном соку. Больше всего мне хотелось показать стихи Заходеру. Но он, как выяснилось, жил за городом, и я даже представить себе не мог, как на него выйти. Оставался выбор: «Барто или Михалков?» Суперофициальный Михалков мне совсем не нравился. Может быть, я переносил моё к нему отношение, как к политическому функционеру, и на его произведения. Не знаю. Во всяком случае, из его стихов мне были по вкусу всего лишь несколько. Это, безусловно, «Песенка друзей», «Бараны», «Котята» и «Про Фому», а так же переводы из Юлиана Тувима. В меньшей степени нравились мне стихотворения «А что у вас» и «Светлана», слишком уж они были назидательными, хотя, безусловно, их написала рука талантливая. А вот к «Дядям Стёпам», даже к первому и лучшему из них, я уже тогда относился как к типичной заказной литературе советского образца. И ничьи восторженные отклики не могли моё мнение поколебать. Так что Михалков отпал сам собой.
Барто тоже вызывала у меня отторжение. Но всё же не такое. Многие её фельетонные стихи, насквозь пропитанные пионерским духом, были мне совсем не по душе, хотя часто написаны они были необычайно легко и даже воздушно. Зато с самого раннего детства я знал наизусть её чудесный ранний цикл «Игрушки», а так же «Девочку-рёвушку» и «Девочку чумазую» (последние два стихотворения, как выяснилось впоследствии, были написаны ею совместно с мужем Павлом Барто). В общем, в произведениях Барто было больше человеческого и поэтического. Кроме того, мне казалось, что она меньше связана с политикой, чем Михалков. Поэтому выбор пал на неё. Узнав номер телефона Агнии Львовны, я позвонил и спросил, могу ли показать ей свои стихи.
— Приносите, — милостиво сказала Агния Львовна.
Через два дня я уже был в Лаврушинском переулке, в доме напротив Третьяковки, где жили в то время многие советские писатели-классики. Агния Львовна встретила меня вполне радушно, провела в кабинет, где тут же, взяв у меня из рук рукопись, принялась её бегло пролистывать.
— Ну что ж, может быть, может быть… Тут есть над чем поработать. Но вам нужен хороший наставник, — наконец сказала она, отложив рукопись в сторону. – Только понимаете в чём дело. Я очень занята. Ни секунды свободной нету. Поищите кого-нибудь ещё. Поэтов у нас много. А чтобы вы не расстраивались, я вам немного почитаю.
После этого Агния Львовна ещё часа полтора обчитывала меня своими, не слишком-то затейливыми стихами.
— Ну как, нравится? – спросила она, прервавшись.
Я что-то промямлил в ответ.
— Учитесь на моих стихах. Вот как надо писать, — заключила наш разговор Агния Львовна.
Больше Агнию Львовну Барто я никогда не видел.
Спустя год я вновь решил попытать счастье и показаться, наконец, тому из детских поэтов, кого я любил больше всего. К тому моменту у меня уже набралось несколько публикаций, в том числе в «Литературной газете» и «Мурзилке». Кажется, там мне и дали координаты Заходера. Набравшись, не знаю, наглости или смелости, я позвонил и вновь, как и в случае с Барто, попросил разрешения показать стихи.
— Присылайте, погляжу. Да не забудьте написать номер своего телефона, — сказал Борис Владимирович. – Только имейте в виду, если стихи мне не понравятся, я звонить не буду и стихи отправлю назад, а так ждите моего ответа через неделю-полторы.
Сказать, что я нервничал, значит, ничего не сказать. Целая неделя – это же с ума сойти как долго!
И вдруг спустя два дня раздался звонок:
— Приезжайте. Поговорим. Только не думайте, что вы так уж хорошо пишете. Недостатков много…
Я договорился на конец недели и в воскресенье отправился в Болшево.
Дом, где жил Заходер, стоял на небольшом участке, окружённом обычным низким решётчатым забором. Возле калитки был звонок, за городом редкость для того времени. Я позвонил.
Из дома вышел и направился к калитке довольно внушительных размеров человек с огромной головой, сверху покрытой редкой растительностью. Крупное лицо его с большими, чуть выпученными глазами, проницательными и насмешливыми, показалось мне необычайно выразительным.
Одет он был в длинную шерстяную кофту домашней вязки и стоптанные туфли, в общем, так, как я и сам чаще всего одевался, когда жил на даче. Но раньше хозяина у калитки оказался крупный рыжий эрдельтерьер с плохо расчёсанной, торчащей колтунами шерстью. Едва калитка открылась, пёс, лая, бросился ко мне и, положив грязные передние лапы мне на грудь (была поздняя, довольно сырая и дождливая осень), принялся лизать мне лицо горячим мокрым языком, при этом его болтающиеся во все стороны слюни хлопали по моей куртке и капали на ботинки.
— Вы ему понравились, — хохотнул Заходер. – Он не всех с такой радостью встречает.
Тем не менее, Борис Владимирович слегка шлёпнул своего любимца, сделав вид, что его отгоняет, и повёл меня к дому.
Рядом со входом на столбе висел фонарь, по виду старинный.
— Какой красивый фонарь! – произнёс я, чтобы заполнить паузу.
— Да, — согласился Борис Владимирович. – Нам самим он нравится. Мы его перенесли сюда из усадьбы Станиславского неподалёку. Фонарь там хотели выбросить, а мы привели его в порядок и, видите, как он пришёлся здесь к месту.
В доме нас встретила молодая, светловолосая женщина, жена Бориса Владимировича Галя. Улыбнувшись, она спросила, не хочу ли я чаю с дороги. Я чувствовал себя ужасно неловко и потому отказался. Галя, несмотря на улыбку, поначалу почему-то показалась мне строгой и холодной, лишь позднее я понял, что принял за холодность некоторую её погружённость в себя, спокойствие и уравновешенность. Так же как понял в дальнейшем, что для человека с таким взрывным, подвижным и необычайно ранимым характером, как у Бориса Владимировича, Галя являлась умиротворяющим началом. При ней Борис Владимирович и сам становился спокойней и ровнее. Галя была второй его женой. О первой, Кире Смирновой, в дальнейшем он упомянул только раз, сказав что-то вроде:
— Характерами мы были с ней похожи. А, как известно, два медведя в одной берлоге не живут.
Мы сначала вошли в большой зал, служивший одновременно столовой и гостиной. Посреди зала стоял стол, накрытый скатертью, а сбоку — кабинетный рояль. Я спросил, кто у них в доме играет.
— Никто, — ответил Борис Владимирович. – Но у нас часто бывают композиторы, те, что пишут музыку на мои стихи. Играют и наши друзья. Сам я стараюсь в город ездить пореже. Не люблю там бывать. Поэтому многие приезжают ко мне.
После я не раз обедал вместе с Галей и Борисом Владимировичем в этой комнате. Галя замечательно готовила. Стол всегда был полон всяких вкусностей. Из напитков Заходер предпочитал коньяк. Произнося какую-нибудь фразу, он обязательно поглядывал на Галю. Было видно, что он очень её любит и ценит.
— Моя Галя – редкая женщина. Поглядите, как она вышивает!
И он заставлял Галю показывать её вышивки и поделки, на которые она и вправду большая мастерица.
При всей своей резкости и колючести Борис Владимирович говорил с Галей всегда мягко, ни разу не поднял на неё голоса, по крайней мере, при мне.
Из большой комнаты мы перешли в маленький кабинет. Пёс отправился вместе с нами и всё время разговора безостановочно приставал ко мне, то клал мне на колени свою слюнявую морду, то пытался теребить меня лапой. Письменный стол, заваленный бумагами и книгами, забитые до отказа полки за его спиной, кресло хозяина кабинета с одной стороны стола и стул для приходящих с другой, вот и вся нехитрая обстановка. — Ну что ж, приступим, — усадив меня и усаживаясь сам, сказал Борис Владимирович и достал из ящика рукопись моих стихов.
Пройдясь по тексту и показав, что там не так, он выделил два маленьких стихотворения, «Мошки» и «Ветер», которые ему наиболее понравились. В них Борис Владимирович внёс замечательные поправки. В первом – вскоре включённом мною в подборку для сборника «Между летом и зимой» – в строчке «Не спалите ножки» заменил «Не спалите» на «Обожжёте» — слово и более мягкое по смыслу и более соответствующее по звуку, ибо и в предыдущей строке «Осторожно мошки» основным гласным является «о». А во втором — тоже улучшил последнюю строку «Такой я, каким ты представишь меня», заменив в ней «представишь» на «увидишь». Были и другие поправки, на которых Борис Владимирович настаивал, но от них я воздержался. Мне они показались не столь обязательными. И верно, забегая вперёд, скажу. Когда спустя три или четыре года в издательстве «Малыш» у меня вышла, наконец, многострадальная книжка «Не наступите на слона», в которую из предложенных Заходером я внёс лишь ту самую поправку в стихотворение «Ветер», Борис Владимирович, просмотрев брошюру, вымолвил:
— Ну вот, видите, исправили всё, как я сказал, и какая хорошая книжка получилась!
Уже при первой нашей встрече я робко и не слишком удачно спорил с Борисом Владимировичем о том, как надо писать детские стихи.
— Каждое слово в стихотворении должно быть абсолютно точным, единственным, — говорил Заходер. — Почти каждое, — возражал я. – Ведь бывают случаи, когда чуть менее точное слово, выбранное так сознательно, придаёт мысли необходимую неоднозначность, многомерность. Мысль становится глубже и объёмней. Или же длинный набор вроде бы лишних, пустоватых слов делает строчку более смешной.
И в качестве примера я привёл последнюю строфу из своего стихотворения «Песенка жирафа»:
Я умный,
Обаятельный,
Простой,
Очаровательный,
Весёлый
И мечтательный.
Ну, словом,
Я – ЖИРАФ!
Но Борис Владимирович со мной никак не хотел согласиться. Впрочем, не только он. В дальнейшем мой любимый редактор в издательстве «Детская литература» Карл Арон тоже спорил со мной на эту тему. Однако для частных случаев я до сих пор остаюсь при своём мнении. И всё же Заходер был прав. При написании стихов необходима точность, единственность слова, а точно найденная неточность лишь подчёркивает этот закон. И теперь я тоже при обсуждениях с молодыми поэтами настаиваю на наиболее точном слове, конечно, если это слово не делает фразу более плоской.
В тот первый мой приезд говорил в основном Борис Владимирович, я больше слушал, ибо поучиться у Заходера было чему. Его саркастический и аналитический ум, на какую бы тему не велась беседа, всегда высвечивал и выделял главное. Жаль, что, вернувшись домой, я не записал его слов. Запомнились мелочи. Но и они, мне кажется, интересны.
— Что вы из моих стихов читали? – спросил Борис Владимирович. Я перечислил несколько его стихотворений, в частности «Кискино горе», «Сказочка», «Дождик»…
— Ну, это всё старые. Давайте, я вам прочту новое. Мне оно самому очень нравится.
И он прочитал мне стихотворение «Если бы»:
Ах, если бы Слоны
Носили бы
Штаны –
Какие бы
Материи
Были им нужны?
Никак не маркизет,
И не батист, нет-нет!
Чёртова кожа,
Рогожа
И вельвет!
— Не правда ли, — с гордостью продолжил Заходер, — мне удалось найти именно те материи, которые слонам подходят?
(Спустя годы, когда я хотел взять это стихотворение в составляемый мною сборник, Борис Владимирович убрал его, проворчав, что я выбрал далеко не лучшее).
Потом Заходер сказал, что не очень-то любит детей, и что большинство его стихов скорее взрослые, чем детские. (Интересно, что почти то же самое однажды сказал и Сергей Михалков.)
— Вот, например, «Сказка про доброго носорога», — продолжил Борис Владимирович. – Она ведь совсем не детская. Если бы вы меня получше знали, то поняли бы, что я её про себя написал.
И он тут же эту сказку прочёл.
Читал Борис Владимирович великолепно, своей, только ему присущей интонацией, удивительно точно расставляя акценты и выделяя в стихотворении главное. При этом он слегка покачивал в такт головой и чуть выпучивал глаза, словно желая мимикой усилить впечатление на слушателя. Именно тогда я впервые понял, что поэт такого масштаба как Заходер читает стихи намного лучше, чем любой, даже самый крупный актёр.
Думаю, и «Серую звёздочку», сказку о некрасивой, но удивительно симпатичной жабе, которую любили в саду все кусты, деревья и цветы, Борис Владимирович написал не случайно. В этой сказке тоже безусловно отражён его характер. Помогая цветам, Серая Звёздочка, не задумываясь, слизывала языком всяких там мошек и жуков. Мне вспоминается рассказ С. Довлатова «Старик Коржавин нас заметил», где говорится, что Коржавин — человек очаровательный и невероятно ранимый, только очень уж резкий. Поэтому обижать его не надо, он сам вас обидит. Эти слова вполне можно отнести и к Заходеру. Он тоже был человеком очаровательным и невероятно ранимым. И будучи вполне к вам расположенным, тем не менее, мог и укусить. В общем, обижал, не слишком-то об этом задумываясь. Особенно это касалось пишущей братии.
Уже при первом знакомстве Борис Владимирович сказал, что друзей у него мало, особенно среди писателей.
— На них нельзя положиться, — горько произнёс он. – Все молодые приезжают только для одного — чтобы я помог им напечататься. Но я решил поступать так же, как Маршак. Когда я, вернувшись с войны, приехал к нему со своими стихами – можете мне поверить, я тогда писал уже вполне прилично – Маршак принял меня не слишком любезно и сразу же предупредил, что помогать мне не будет. Пришлось пробиваться самому. В середине пятидесятых я пошёл редактором в издательство «Детский мир» — нынешний «Малыш». Оно тогда только открылось. Там и опубликовал «Винни Пуха», который сразу же был замечен и имел успех. И лишь после этого Маршак сменил гнев на милость.
И всё же Заходер клеветал на себя. Он помог — и не одному — детскому писателю и поэту. Например, Эдуарду Успенскому или Ире Пивоваровой. В ту пору, когда я бывал у него, он пытался помочь со вступлением в Союз писателей Вадиму Левину, которого любил и считал необычайно талантливым. Но даже рекомендация Заходера не помогла. Приёмная комиссия украинского отделения Союза писателей была ещё более антисемитской, чем наша, московская. Борис Владимирович, пригласив меня однажды приехать, нас с Вадимом и познакомил, посадив за столом по обе стороны от себя.
— Для того я вас вместе и позвал, чтобы можно было загадать желание, — как всегда со смешком сказал он.
Дело в том, что мы с Вадимом оба были В. Левиными, из-за чего в те годы даже несколько раз случалась путаница в редакциях газет и журналов.
Ещё в одно из моих посещений Борис Владимирович рассказал мне о приезде в Россию американского поэта Вильяма Дж. Смита.
— Вы ведь знаете, я перевёл несколько его стихотворений, – тут Заходер прочитал мне два из них, «Кошки» и «Пол и потолок». Второе, совершенно замечательное, я тогда не знал. Оно и сейчас почему-то печатается крайне редко. — Кроме меня сделал несколько плохоньких переводов и Андрей Вознесенский, — продолжал Борис Владимирович. — Так вот, в честь Смита был устроен вечер. И вёл его, конечно, Вознесенский, который всё время тянул одеяло на себя. Он читал свои ужасно скучные переводы. А меня даже не пригласили на сцену, объяснив это тем, что я перевёл у Смита только детские стихи. А ведь мой «Пол и потолок» совсем не детское стихотворение. И потом, положа руку на сердце, разве поделки Вознесенского можно сравнить с тем, что сделано мною? Когда я в то первое моё посещение собрался уезжать, Борис Владимирович первым схватил с вешалки мою куртку и стал её на меня напяливать.
— Не надо, Борис Владимирович, — засмущался я.
— Надо! – ёрничая, сказал Заходер. – Когда я в первый раз пришёл к Корнею Ивановичу, он тоже, не принимая никаких моих возражений, подал мне пальто. Так что и вы мне не возражайте!
После этого я, может быть, не слишком часто, но стал бывать в Болшеве. Приезжал обычно с новыми стихами или переводами. И Борис Владимирович меня песочил и критиковал, а так же показывал на примере разных поэтов, как нужно работать над словом. Однажды у нас зашёл разговор о набиравшем тогда силу Владимире Высоцком. Я сказал, что больше люблю Окуджаву.
— Окуджава, конечно, хорош, — сказал Заходер, — но Высоцкий по мастерству, по технологии на порядок выше. Смотрите, какая сложная у него система рифмовок, как виртуозно он владеет стихом. Он – огромный мастер!
И Борис Владимирович прочёл мне на память — именно как стихи -две, не помню, какие, песни Высоцкого.
Многие переводы Заходера по сути дела нельзя назвать переводами. Часто это пересказы. А иногда вообще собственные стихи, где, у польского, английского или чешского автора, даже самого лучшего, самого значительного, взята только некая идея, наполнение же совершенно заходеровское. Борис Владимирович заимствовал у переводимого поэта часто то, что сам поэт не заметил и не развил.
У Заходера была такая могучая индивидуальность, что из чужого материала он делал абсолютно своё законченное замечательное произведение-формулу. С переводом он обращался так, словно был не только поэтом, но и математиком, то есть решал свою задачу наилучшим способом.
Подобным образом он перевёл, например, стихи Бжехвы. Сам Бжехва, когда Заходер показал ему свои переводы, был ими, конечно, доволен, но, по словам Бориса Владимировича, сказал, смеясь:
— Это, конечно, ваши собственные стихи. К ним я имею самое маленькое отношение.
Если сравнить стихи из Бжехвы Заходера с переводами сделанными, другими поэтами, легко можно убедиться в справедливости моих слов. Заходеровские остроумны, лаконичны, легко запоминаются. Но ещё раз подчёркиваю, по ритмике, по неповторимой интонации и даже по развитию сюжета это, по сути дела, стихи самого Заходера, ибо он всё менял, всё переписывал по-своему. А у других переводчиков, даже у талантливейшей Юнны Мориц, стихи, хоть и переведены по смыслу ближе к авторскому тексту, но вышли куда более многословными, хаотичными и скучными. А дело в том, что все эти переводчики передали только смысл, утеряв при этом удивительную звукопись стихов выдающегося польского поэта, которая делает его произведения на родном его языке удивительно звонкими и лёгкими для восприятия.
Точно так же Заходер переводил и прозу, выбрасывая всё, что ему казалось лишним, или же добавляя куски там, где ему казалось, что чего-то не хватает. Он великолепно перевёл, сократив, однако нисколько не ухудшив, «Мэри Поппинз». Он превратил «Винни Пуха», опять же что-то выкинув или что-то добавив (например, добавив некоторые песенки, или введя вместо «шума» кричалки, вопилки, пыхтелки, сопелки и пр.), в одну из самых любимых книг в России. Даже «Алису в стране чудес» он перевёл по-своему.
— У каждого народа своя память, — говорил Заходер. – Я в своём переводе заменяю английскую память на русскую, чтобы наши дети легче восприняли чужую сказку. Чтобы она стала максимально русской.
И Борис Владимирович в качестве подтверждения прочитал мне стихотворение «Крокодильчики мои, цветики речные!», в котором он пародирует стихотворение Алексея Константиновича Толстого «Колокольчики мои, цветики степные…», с детства известное в нашей стране почти каждому ребёнку. Таким образом, заходеровские «Крокодильчики» заменили в «Алисе» кэрролловское «Ты мигаешь филин мой!», где автор «Алисы» в свою очередь пародирует строфу известного стихотворения Джейн Тейлор «Звезда»: «Ты мигай, звезда ночная!» Точно также Борис Владимирович переиначил и все остальные стихи из «Алисы». И надо сказать, что с поставленной самому себе задачей он справился блестяще, хотя, может быть, кому-нибудь подобные вольности и кажутся кощунством.
А однажды Борис Владимирович открыл мне, что переводит Гёте:
— Гёте – мой самый любимый поэт. Я давно уже им занимаюсь. Но всё правлю и правлю и потому пока не считаю возможным печатать. Может быть когда-нибудь. Думаю, это будут лучшие мои переводы.
Карл Арон, который был постоянным редактором Заходера в издательстве «Детская литература», однажды мне рассказал, что одну из книг Заходера, которую он готовил, необходимо было по каким-то причинам довольно сильно сократить. Поехав в Лесные поляны, чтобы сообщить об этом, Карл ужасно волновался. Он думал, что Борис Владимирович начнёт, как это иногда бывало, возмущаться и не пойдёт ни на какие уступки. Но ничего подобного не произошло. Заходер прежде, чем состоялся деловой разговор, стал читать Карлу Гёте.
— Замечательно читал, — добавил Карл. — А затем легко согласился на все предложенные сокращения.
К сожалению, к Карлу Борис Владимирович относился с некоторым пренебрежением. Когда в связи с моей книжкой я однажды упомянул о Карле, Борис Владимирович, чуть поморщась, сказал:
— Вы его меньше слушайте. Он – человек не слишком умный и редактор средний.
Мне было очень обидно за Карла. Ведь я знал, что это не так. За несколько лет дружбы с ним я понял, что Карл любит и тонко понимает детскую литературу, только показывает это не каждому. Просто он попал в сугубо женский коллектив, пропитанный до самой глубины фальшивой советской идеологией, где ему всё время приходилось вертеться как ужу на сковородке. К тому же постоянное давление начальства не способствовало проявлению мужеских качеств. На войне, которую Карл, как и Заходер, прошёл от начала до конца, и осколок которой проносил в себе всю оставшуюся жизнь, эти качества было проявить гораздо легче. Потом, надо учитывать и вечное противостояние писателя и редактора. Но Борис Владимирович не хотел меня слушать.
Сегодня, как и прежде, я с полным убеждением могу сказать, что Заходер в прошедшие годы был, несомненно, лучшим нашим детским поэтом и переводчиком-пересказчиком. Хотя детским его можно назвать лишь условно, поскольку настоящие стихи – они стихи и есть, и интересны читателю любого возраста. Каждый из нас, занятых детской литературой, должен по мере сил у него учиться. Но следовать по пути самого Заходера невозможно. Слишком уж у него получалась лично ЕГО поэзия. Голос поэта, его интонации, его юмор, сдобренный изрядной порцией горечи и сарказма, ни с кем не спутаешь. Конечно, когда Заходер отбирал стихи для переработки, он оказывался всегда прав, потому что отбирал именно то, что мог переделать по-своему. И однако многие переводимые поэты, особенно те, у которых не менее выраженная индивидуальность, этому отчаянно сопротивляются. Таких поэтов, на мой взгляд, необходимо переводить как можно точнее. Особенно это касается поэтов, для которых главное не игра, а душа, поэтов таинства и полутонов. Так вот, я показал Заходеру моего Уолтера де ла Мэра, и он тут же принялся меня править. Но когда, вернувшись домой, я просмотрел его замечания, то понял, что Борис Владимирович хочет поменять мою концепцию перевода, как бы подгоняя её под свою. Он считал, что стихи де ла Мэра сами по себе скучны, и требуют добавки юмора. Считал, что в них слишком много ненужной лирики, может быть, даже мистики. Он даже переписал на свой лад окончание стихотворения «Гномы». Вот эти сохранившиеся у меня в черновике четверостишия:
Вскочил я с постели
И выбежал в сад,
Где дружно звенели
Сто тысяч цикад!
«Малиновый джем!
Орехи и крем!
По-моему, спать
Не хочу я совсем!»
Стихи стали вроде бы и веселей, но при этом потеряли неуловимо призрачный волшебный дух Уолтера де ла Мэра. Я же, в принципе соглашаясь с тем, что порой допустимо отступить от текста, сам, тем не менее, хотел этот дух сохранить. Для того чтобы сказанное стало более понятным, привожу стихотворение «Гномы» в моём переводе целиком:
Когда я проснулся, была тишина.
Вдруг звонкая песенка стала слышна.
«Скорей подымайся,
Скорей одевайся!
Ну сколько же можно лежать?
Мы здесь, за стеною,
Под старой сосною,
До нас так легко добежать!»
Взглянул я в окошко. Там роща спала.
А песня меня всё звала и звала:
«Ты выйди из дома.
Зовут тебя гномы
В свой замок на древнем холме.
В горелки и салки,
В лапту и скакалки
Мы будем играть в полутьме.
Сметану, творог,
С вареньем пирог
И вкусный, как мёд, ананас,
Малиновый джем,
Орехи и крем
Ты сможешь отведать у нас!»
Услышав про это, я тотчас вскочил,
Решив к ним наведаться,
Но
Пока в башмаки я ногами попал,
Звук песенки этой куда-то пропал
И глянуло утро в окно.
А из лесу слышалась, словно капель,
Малиновки тихая трель.
Там – невероятно громкие «сто тысяч цикад», здесь – «малиновки тихая трель». Но таким противоположностям вместе никак не сойтись.
И всё же, несмотря на некоторые разногласия, беседы с Заходером о переводах были совершенно неоценимыми, ибо позволили многое переосмыслить и уточнить в понимании переводческой работы.
Как-то раз я признался Борису Владимировичу, что пишу для «Малыша» раскраски. Был я тогда младшим научным сотрудником в Институте проблем управления, зарабатывал мало, мне нужны были деньги, но самое главное, у меня книжки ещё не выходили, и раскраска воспринималась как пусть неполноценная, но книжка. Заходеру это не понравилось, и он сказал:
— Нельзя заниматься подёнщиной, руку испортите. Писатель, если он настоящий, должен писать только о том, что его волнует. Нельзя размениваться на мелочи типа раскрасок. Что деньги? На них свет клином не сошёлся. Можно прожить и без них. А книжки у вас ещё будут.
Мне такой максимализм Бориса Владимировича с каждым годом становился всё больше по душе. И уж, конечно, по душе он теперь, когда большинство писателей работает в основном ради заработка.
Однажды я приехал к Заходеру со своей новой сказкой «Слонёнок, который хотел совершить что-нибудь замечательное».
— Над ней неплохо бы поработать, и тогда из неё может получиться мультфильм, — сказал Борис Владимирович. – Оставьте сказку у меня. Я посмотрю и через недельку вам позвоню.
Я ждал месяц. Борис Владимирович не звонил. Тогда я написал свой собственный сценарий и поехал на студию «Союзмультфильм». Когда там его прочитали, то я увидел, что все редакторы как-то странно засуетились, замельтешили, забегали. Оказалось, что Заходер за две недели до того принёс на студию сценарий мультфильма «Фантик», имеющий ту же идею, что и мой «Слонёнок», и даже заключил на него со студией договор. Так закончилась моя эпопея с этой сказкой. Я, конечно, расстроился. Но что же делать! Как случилось, так случилось.
Меня тогда ещё почти не печатали. За два года, с конца 1972-ого по конец 1974-ого, всего четыре маленьких публикации в газетах и журналах. И тут в «Московском комсомольце» мне предложили впервые напечатать большую подборку стихов в новой рубрике «Книга в газете», которую создал и вёл Александр Аронов.
— Только, — сказал он, — нужно, чтобы вас представил кто-нибудь из мэтров.
— А Заходер подойдёт? – вдруг вырвалось у меня.
— Ну, это даже слишком. Но если он согласится, будет отлично!
На следующий день я связался с Борисом Владимировичем.
— Сделаем, — сказал он. – Завтра приехать сможете?
Заходер прямо при мне, минут за десять, написал небольшое вступительное слово.
— Может не слишком оригинально, — ещё раз пробежав глазами текст, усмехнулся он, — но, думаю, подойдёт.
Вот эта заметка:
КАК ПИСАТЬ ДЛЯ ДЕТЕЙ
Давно известно, разумеется, что для детей надо писать так же, как для взрослых, только лучше. (Нашлись даже остроумные люди, сделавшие практичный вывод, что для взрослых можно писать так же, как для детей, только хуже).
И всё таки вопрос – Как писать для детей? – по-прежнему остаётся без ответа. До тех пор, пока вы не сталкиваетесь со строкой, действительно написанной для детей. Тут все сомнения отпадают. Сразу становится ясно – да, так надо писать для детей.
Совершенно ясно, скажем, что автор воскликнувший:
— Ах, как трудно сшить костюм для паука! —
писал для детей. И имел на это право.
Писал для детей и тот поэт, который написал:
Из трубы дым
Выполз худым…
Вверх полетел –
Вмиг растолстел.
Для них писал – и должен писать – поэт, догадавшийся спросить ветер, какого он цвета; и поэт, сообразивший, что лошадке хочется на завтрак не сена и травы, а шоколадки…
Всё это написал – читатель, конечно, догадался, один автор. Его зовут Виктор Лунин. Я знаком с ним вот уже третий год и с радостью наблюдаю за его быстрыми успехами. Надеюсь, что и читателям «Московского комсомольца» будет приятно познакомиться с его стихами.
Борис Заходер.
О сказке ни он, ни я друг другу ничего не сказали.
Ближе к концу семидесятых беседовали мы с ним и о его поездке в Соединённые Штаты, куда он, кажется, ездил по приглашению какого-то университета. Штаты он хвалил, особенно за компьютеризацию.
— Там уже почти у каждого компьютер, — говорил он. – Я тоже себе привёз. И теперь прозу пишу только на нём.
Включив компьютер, Борис Владимирович стал показывать мне на нём всякие фокусы. Было видно, что это его любимая игрушка. В этот момент он казался совершенным мальчишкой.
Ещё понравилось ему, что его Винни Пух произвёл в Америке фурор:
— Там даже переиздали Винни Пуха с иллюстрациями Калиновского и Диодорова. И все сочли, что мой перевод лучше оригинала.
А вот всеми нами любимый мультфильм о Винни Пухе, кстати снятый по его сценарию, Борис Владимирович ругал.
— Всё сделано не по-моему. Хитрук слишком много себе позволяет. Например, у меня ослик Иа’-Иа’, а у Хитрука – ‘Иа-‘Иа. Разве так можно?
Конечно, мы говорили и о том, что творилось в нашей стране. К советской власти он относился резко отрицательно, но как умный человек понимал, что сделать ничего нельзя.
— Вы думаете, почему я сюда, в Болшево, уехал? Чтобы света и воздуха побольше, а дурных лиц поменьше.
Однажды он спросил у меня:
— А почему, Витенька, вы не уезжаете?
— А вы почему? – ответил я вопросом на вопрос.
— Ну, мне уже поздно. И потом, я ведь детский писатель.
— Я тоже, — сказал я.
— Но я состоявшийся, — как всегда усмехнулся Заходер.
И в этом он был прав.
В конце апреля восемьдесят первого года началась компания против молодых детских поэтов, организованная Сергеем Михалковым и Татьяной Куценко, бывшей тогда зампредом Госкомиздата РСФСР. О причинах этой компании можно только догадываться. Меня в то время не было в Москве. Когда я вернулся, мне позвонила Ира Пивоварова и рассказала о готовящейся акции:
— В Госкомиздате собирают по поводу вас, молодых, коллегию.
Михалков пришёл тогда в дошкольную редакцию издательства «Детская литература» и потребовал все вышедшие за прошедший год поэтические книги новых авторов. В редакции мне рассказывали, что ему даже понравилось моё стихотворение «Коровка» из сборника «Я видела чудо». Но спустя несколько дней на коллегии Госкомиздата, где он присутствовал, нас всех до одного раздраконили. Особенно досталось Олегу Григорьеву, Лене Гулыге, Володе Лапину и мне. Говорили, что только А. Барто пыталась нас защитить. Но ей это не удалось. А в середине июня в «Комсомольской правде» появилась статья «В чём повинны воробьи» (автор В. Коробов), где, повторяя доводы, приводившиеся на коллегии, Олег Григорьев обвинялся в чёрном юморе, я – в антивоспитательности, а неожиданно причисленная к молодым Эмма Мошковская, в тот момент уже умиравшая в больнице, — ещё в каких-то несуществующих грехах. За нас попытались вступиться Эдуард Успенский и Юрий Коваль. Они организовали пресс-конференцию в мастерской у Успенского. Из молодых были только я и Володя Лапин. Олег Григорьев приехать на неё не смог. Пришло много журналистов. Они долго что-то записывали. Но никто из них никакой статьи по поводу этого дела так и не опубликовал — видно, побоялся. Честно говоря, настроение у меня было ужасное. Было понятно, что никого из нас больше печатать не будут. И неизвестно, сколько такое положение продлится. Забегая вперёд, скажу, что длилось оно целых шесть лет.
В те же дни кто-то из редакторов в «Детской литературе» показал мне доклад по поводу нас, который был зачитан на следующей коллегии. В этом докладе ругали не только молодых. В нём досталось многим даже известным поэтам. В том числе и Борису Заходеру. Рецензент пытался доказать, что в стихах Заходера много пустоты. Видно, наверху совсем ошалели.
И тут в коридоре издательства я встретил Бориса Владимировича. Он, видимо наслушавшись начальства, первой же фразой ошарашил меня:
— Правильно вам досталось.
И тут у меня вырвалось:
— А вас ведь, Борис Владимирович, тоже в докладе критикуют.
— Правда? – изменившись в лице, обиженно, как ребёнок, произнёс Заходер, — Не может быть…
И больше не говоря ни слова, он удалился.
Да, Заходер в те годы был уже настоящим классиком русской детской литературы. Его много печатали. Не запрещали, но и не пропагандировали. Литературное начальство его не любило, упоминать о нём старалось пореже и при любом удобном случае, хоть по мелочи, пыталось ужалить.
После этого мы с Заходером не виделись долгие годы. Встретились только после его творческого вечера в ЦДЛ в начале девяностых, когда я зашёл за сцену его поздравить. Борис Владимирович вместе с Галей стоял, окружённый толпой почитателей.
— Вспомнили меня? — слегка натянуто произнёс он.
— Я не забывал. Можно к вам приехать?
— Ладно. Только предварительно позвоните.
Я не позвонил.
А ещё спустя несколько лет в издательстве «АСТ-ПРЕСС» я составлял сборник, куда включил и стихи Заходера. К сожалению, по поводу разрешения на состав с Борисом Владимировичем связался не я, а редактор.
— А кто составитель сборника? — спросил Заходер.
— Виктор Лунин, — ответила редактор.
И тут Заходер окончательно обиделся:
— Эти Успенский и Лунин –слышать о них не хочу!
Успенский тут был совсем не при чём, но видно, мы оба крепко Бориса Владимировича задели.
Я прямо из издательства позвонил Заходеру, Извинился, как мог. Путано пытался объяснить, почему всё так произошло. Сказал, что по-прежнему его люблю.
— Хорошо, — несколько смягчился он. – Разрешаю включить мои стихи. Только вы сделали отвратительный отбор.
— Борис Владимирович. Я буду рад, если вы сделаете свой. Так я за ними заеду?
— Нет. Пусть приедет кто-нибудь другой. Вас я не хочу видеть.
Да, я тоже покинул его. И мне, как и другим, он этого не простил. Чего-то не сумел простить и я, и теперь, когда Бориса Владимировича уже нет с нами, запоздало себя виню. Для меня он был и остаётся самым любимым и самым главным нашим детским поэтом, великим переводчиком детских книг и вообще человеком, с которым было, может быть, трудно, но необычайно интересно общаться.
Виктор Лунин