Журнал Переплет

С

У него в это полотно веришь.

После него веришь, но прищуриваешься.

Милее Розанов, с его коробами листьев, да и сам Александр Сергеевич когда уже себе позволил собранье пестрых глав.

Пойдем по стопам.

***

Как ни крути, школа есть аппарат насилия, один из институтов социализации. Даже в самой гуманной школе, с самыми понимающими педагогами, прошита «по умолчанию» эта матрица — учитель — ученик, тот, кто передает, и тот кто воспринимает. Традиция — великая сила, она продолжает работать, даже когда ее отвергают.
Культурный механизм трансляции знаний крутится без остановки. Кто-то проскальзывает сквозь его шестеренки почти невредимым, кто-то приспосабливается, научается хитрить, списывать, изображать искренний интерес. А кого-то эти шестеренки давят.

Я вовсе не собирался быть педагогом. И в страшном сне не приснилось бы, что я работаю в школе, что я — с той стороны баррикады.

Но все перевернулось и кажется, еще не устоялось.

Иногда жизнь похожа на японскую игрушку, бочку со смещенным центром тяжести на шарнирах. Вода медленно наливается в нее, до тех пор, пока центр тяжести не сместится и бочка не опрокинется. Изменения накапливаются в жизни медленно. Исподволь. А потом — раз и резкий переворот. И начало нового цикла.

«Я не хочу это читать. Мне скучно и неинтересно. Зачем нам это надо? Можно мы отдохнем?»

Самый сложный вопрос. Педагогический тупик. Когда кончаются аргументы, всплывает древнее, звериное —

«Мало ли чего ты хочешь».

Кто кладет эти слова на язык? Из какого ада они пришли?

Мое прошлое, моя старая добрая советская школа. Север меня воспитал, пальцы согрел в горсти. И север не отпускает — даже когда ты умом давно переехал на юг и совершенно не желаешь прессовать ребенка за то, что он не понимает смысл басен Крылова.

Господи боже, да ты сам-то их понимаешь?

Постоянное раздвоение на учителя и писателя мешает. Честное слово, иногда просто хочется остановиться и восхищенно молчать, вместо того, чтобы учить. Я не понимаю, например, как Пушкин сделал этот сбивчивый рефрен в конце Пиковой дамы «тройка, семерка, туз», «тройка, семерка, дама». Понимаю, зачем, понимаю, как работает, но не понимаю, каким образом он догадался, что здесь нужно удвоить фразу Германна. Талантливый писатель просто бы написал «тройка, семерка, туз». А Пушкин добавил «тройка, семерка, дама».

Видите, дети?

Видите?

***

Сильные дети готовы вести диалог, готовы идти по мосту мысли, не зная, что им откроется. А вот слабые хотят ясности, понятных правил игры. И тут для учителя возникает искушение методики. Все ясно, все понятно — вот поэтапное освоение материала, вот темы, вот проверочные задания, вот готовые разработки. Но в этой ясности теряется уникальное (не)понимание, теряется возможность сделать свое собственное открытие Пушкина, Лермонтова, Тургенева.

Впрочем, само деление на сильных и слабых, так естественно возникающее в любом обсуждении в учительской, неправильно.

Сильный ученик — тот, кто усваивает материал, в силах понять объяснения учителя, следить за его словами, тот, кто справляется с заданиями и готов работать самостоятельно, в группе, вместе с учителем над решением учебной задачи. А в идеале тот, кто выполняет больше — потому что ему нравится собственная работа, мерный шаг своей мысли. А слабый не готов. Сегодня не готов, завтра, послезавтра. День за днем эта неготовность накапливается, и ребенок живет на задних партах, и вся его жизнь — в друзьях, в шалостях, в девочках, в самолетиках или энциклопедии Звездных войн, которую так удобно читать под партой, пока учитель бубнит у доски.

Я сам провитал в облаках все одиннадцать лет, мне ли их осуждать?

Разве виноват шестиклассник, что ему нравится играть в игрушки на планшете? Это ему понятно, это близко, это увлекает — куда сильнее, чем странствия Одиссея.

Муза, воспой деяния мужа, коий мучения многим в школе содеял.

Если не возникает настоящей, затрагивающей ребенка связи между текстом и его собственной жизнью, все, что мы даем в школе — все зря. Все пройдет мимо и не останется ничего. Казалось бы — литература самый настоящий в этом отношении предмет, где, как ни на ее уроках дети могут встретиться с нравственными образцами, подумать над вопросами, которые перед ними никто не поставит в обычной жизни. Беда в том, что реальные вопросы в человеке прорастают сами. И как угадать, что их волнует сейчас? «Дубровский» оставил шестой класс равнодушным. А история Моцарта и Сальери в седьмом всех зацепила.

Я могу поставить фильм, мультфильм, разложить на пальцах классику, чтобы сделать ее более понятной детям. Но до какого момента можно упрощать? Когда теряется связь адаптации и текста?

***

Сегодня учитель — переводчик литературы 19 века. Сколько стоила шинель бедного Акакия?

Дороже или дешевле дубленки сегодня?

А кто такой повеса, который в пыли на почтовых?

Легкий, говорят дети, был Онегин. По весу.

В каком-то смысле правы, только человек неосновательный будет пускаться в регулярные любовные авантюры. Из этой ошибки понимания вообще можно выстроить урок — образ Онегина как человека слишком легкого. А можно пойти от скуки,как двигателя сюжета — эту историю, кстати, подсказали мне именно дети, сами того не заметив. Роман был скучен, монотонен, хотя не слишком и пристоен. Скучает Онегин и скука его сталкивает с места, тянет переменить участь. Но и в деревне он скучает и от страшной, пожирающей скуки флиртует с Ольгой, а Ленский вспыхивает как огонь. А дальше в игру вступает скучающий по прошлым кутежам почетный дуэлянт Зарецкий и вот уже Онегина затягивает беспощадный механизм дуэли, гремит о шомпол молоток, в граненый ствол уходят пули, и щелкнул первый раз курок.

Ученики действительно иногда учат.

***

Дети просят твердой руки. Учителя ее ждут.

Как научить несвободного человека, если ты сам не свободен?

Свобода рождается из выбора.

Но традиционная школа выбора не дает.

Первый опыт встречи с детьми довольно травматичен. Да, общался на встречах, да, выступал перед сотнями детей. Конечно, справлюсь.

Но день за днем приходить в класс — живой организм, мини-солярис, дышащий и ежеминутно меняющийся, совсем другое дело. Класс динамичен, в нем никогда не останавливаются процессы, которые часто незаметны стороннему взгляду. Этих детей собрали помимо их воли в одном коллективе, и сказали — вы теперь класс и впереди годы совместной жизни. Дети влетают в класс, раскаленные, как пушечные ядра, вырвавшиеся из котла перемены, с прошлого урока — математики, истории, биологии, а ты должен собрать их заново, причем быстро, настроить на работу и у тебя сорок минут, за которые надо пройти тему.

Я плохой учитель.

У меня на уроках шумно.

У меня весело.

Иногда потому, что они не хотят сегодня учиться. А я никак не могу стать настоящим педагогом — из кремня и стали, который может взять класс под уздцы одним взглядом. Я так не умею. Не могу забыть, что они все живые.

В одной из прошлых жизней я был журналистом. Как-то меня занесло в одну из школ на юге России, в хорошую городскую школу.

Кажется, гимназию.

Нас не ждали, но завуч — элегантная и строгая дама, все же провела меня на урок. Как я понимаю теперь, в класс образцового учителя. Это были второклашки, мальчики в пиджачках и девочки в белых блузочках и юбках.

Гимназия же.

Помню ее размеренные отточенные движения, этой учительницы. Плавную, хорошо интонированную речь. И детей, которые тянули руку и вставали один за другим. Как клавиши пианино.

Черная. Белая. Черная. Белая.

Оркестр.

Так, наверное, выглядит идеальный урок. Идеальная схема, ни одного сбоя в трансляции и усвоении материала. А мой урок обычно похож на выступление второсортной панк-группы. Шум, гвалт, хохот и общее умопомешательство.

Не всегда веселое. Иногда приходится повышать голос. Орать приходится. Минуты на две помогает. Честно сказать, со стороны, наверное, невозможно отличить мой неудачный урок от моего удачного урока.

Шумят одинаково.

Изнутри можно.

На удачном уроке они орут по делу и спорят из-за текста.

***

Иногда случается радость. Спасибо вам, Алексей Александрович, за «Чайку» Баха. Я бы сама про нее не узнала.

Для этого ли мы приходим в школу? Чтобы один человек из класса прошел чуть дальше, сделал этот текст частью своего внутреннего ландшафта?

Баха. Вот это предшественника Коэльо, собрание банальностей, завернутых в романтическую оболочку? Но ты помнишь, как сам читал его в первый раз? Как он в тебе отзывался, отвечал на твои мысли, которые ты сам для себя еще не сформулировал, этот смешной текст с потугами на откровение? Если бы его не было, ты бы не прошел дальше. Всякому возрасту потребна своя пища. Ты уже не сможешь вернуться, разрыв между твоим пониманием текста и «наивным» восприятием давно известного тебе текста не преодолеть. А они только вступили на эту дорогу — и я рад за тех, кто вступил. Всякий учитель литературы — немного Вергилий.

Горек сок настоящего текста, почти как цикута. Эта дорога никогда не кончается. А мы даем тексты, которые больше наших детей — намного больше. Они как муравьи, ощупывающие слона русской классики. Что они поймут, что они запомнят, что переживут?

У меня была иллюзия. Мне казалось, что дети должны встречаться со сложностью, превосходящей их возможности. Калевала и Лонгфелло в пятом классе, Одиссея в шестом — как можно глубже, Слово о полку и Маленькие трагедии — в седьмом.
Те, кто смогут взять, пойдут дальше. Кто не сможет, хотя бы сохранят в себе образ этих текстов, впечатление от столкновения с чем-то, что превосходит их возможности. Оказалось, что школьная программа и без того воплощает эту идею — даже слишком.

Как ввести ребенка в сложно организованный мир классических текстов, если его собственный мир намного проще?

Что значит вообще — преподавать литературу?

Рассказать, объяснить детям сюжет «Каменного гостя» или «Отцов и детей»? Научить их анализировать текст, вскрывать образную систему автора, научить видеть, как автор создает тот или иной образ, какие выразительные средства он использует?

Сильный класс можно натаскать, слабый измучить. Да, они научаться выделять завязку, развитие, кульминацию, отличать ложную развязку от действительной. Но будут ли они любить литературу? Даже не перечитывать, просто вспоминать, использовать образы, выражения, станет ли текст частью их внутренней жизни или просто скользнет по поверхности?

Можно ли вообще научить любить?

Чему мы учим, в конечном итоге?

Останови на улице прохожего, спроси — помнит ли он «Слово о полку Игореве»? Если повезет, то он напряжется, вспомнит что там кто-то с кем-то бился, кто-то растекался мыслью по древу и волком Хорсу путь перерыскаше.

Это уже успех.

Большинство не вспомнит и этого.  Тогда зачем? Поставить галочку в графе «пройдено» и никогда не возвращаться?

Пока у меня нет ответа. Зато есть вопросы. Кажется, это намного лучше.

Оригинал статьи читайте в январском номере журнала «Библиотека в школе»